У печки. (рассказ-быль) священник Александр Шантаев

Григорий, человек лет около пятидесяти, с красным обветренным лицом в пятнах веснушек, которыми также были густо покрыты и его плечи, и кисти рук, выглядывавших из потертых рукавов синей, когда-то спортивной кофты, подбросил небольшое еловое поленце в топку печи:

— Чуешь, как тянет? Аж гудит!

Да, я отлично слышал воющий гул где-то в высоком нутре печной конструкции. Неделю назад, в конце ноября, меня рукоположили во священники в кафедральном соборе, а вчера наконец выделили отдельное помещение. До этого я прожил несколько дней в узкой комнатке без окон рядом с кабинетом настоятеля, служившей прежде рабочим местом учетчицы и складом разных ненужных вещей, где имелся диван и плоский обогреватель.

В первые дни я еще не мог толком осознать, как чувствует себя мое тело, тепло ли ему и мягко ли спится? Мне хватало радостного и вместе с тем ужасавшего меня осознания новости, что я теперь — священник, для того, чтобы между службами перекусить в соборной трапезной, выпить чаю после всенощной и прочитать нужное число канонов и молитв перед сном. Потом у кого-то из епархиального начальства созрело решение перевести меня из служебных помещений в отдельный домик, располагавшийся прямо за стенами

церковной территории. В нем давно никто не жил, последняя владелица перед смертью завещала его собо- ру. Не знаю, живал ли там кто-нибудь за последние не- сколько лет после смерти старушки.

Староста Степанида, женщина с длинным лошадиным лицом, толстыми линзами в роговых очках и гулким носовым голосом, изрекла, что помещение убирали и проветривали на Пасху и если поправить печку, то жить пока вполне можно. Она сказала «по- ка», подразумевая, что молодые священники надолго здесь не задерживаются и после трех-четырех недель практики, так называемого «сорокоуста», их ожидает приход, где бабушки станут ублажать их пирожка- ми и вареньем и где можно будет обустроиться по соб- ственному вкусу.

— Печника я сейчас подошлю… — протянула она в дверях.

Вскоре подошел мужик в лыжной шапочке с при- ставшим к ней дровяным мусором, из-под которой выбивались непослушные соломенного цвета вихры. Видимо, он только что колол дрова, и от него еще пахло еловой смолой и холодом.

— Григорий! — представился мужик и протянул ру- ку лодочкой. Запястье и тыльную часть руки украшали размытые татуировки — какой-то круг, вроде корабель- ного штурвала, буквы и цифры. — Степанида, старо- ста, прислала глянуть на печку. Что с ней?

Я, словно человек, случайно оказавшийся у постели больного, к которому вызвали доктора, пожал плечами:

— Сам не знаю. Только затопишь, весь дым в дом идет. — Ладно, поглядим…
Григорий споро разыскал в сенях обломки посылочных ящиков, несколько старых газет и, побросав их в топку, поджег. Едкий и сырой дым сразу же густо повалил в комнату. Печника это, похоже, даже обрадовало. Григорий стал выдвигать вьюшки и заслонки, вываливая на пол кучки сажи, вытаскивать колосники. Он даже лег на пол и просунул голову в черную пасть топки. Некоторые люди нисколько не боятся пере- пачкаться, не считая сажу или мазут грязью. Пошебуршав палкой в печных внутренностях, Григорий усел- ся у печки на корточки, вытащил надорванную пачку «Примы» и закурил.

— Кирпич… — печник выпустил дым, держа большим и указательным пальцами сигарету, а прочие от- топырив в сторону. — Дымоход забился, работы мно- го… Он поглядел на меня, что-то прикидывая. — Надо ломать кладку, долбить колено, чистить, а потом заделывать. Ну, ладно…

Григорий принялся носить с соборной территории ведра с глиной и инструменты — молоток, мастерок, несколько бывалошних, но целых кирпичей. Скоро он забарабанил в печную стенку, посыпались пласты штукатурки, куски кирпича и сильно, едко по- тянуло холодным запахом старой гари. Лишенный прежнего угла в кладовке, я сидел в своем новом жи- лище в спаленке, держал в руках книжку и старался убедить себя, что учу службу.

— Слушай, отец, — раздался из-за фанерной перегородки голос Григория, — дал бы ты мне на вино, а я та- кую тягу тебе сработаю — не нарадуешься!

Я украдкой покопался в своем кошельке. В соборе мне, естественно, ничего не платили, а собственные средства катастрофически таяли. Выбрав одну из последних десяток, отнес ее Григорию. Перемазанный, черный от сажи и красный от кирпичной пыли, он принял из моих рук бумажку с осторожностью

пса, благодарно принимающего клыками кусок предложенного лакомства.

— Тут работы на два дня, — прокричал он из пыльного пространства кухни, — а я сегодня сделаю и еще протоплю, лады?

И впрямь, сбегав за вином и прикончив его между делом, он провозился до глубокого вечера, долбя и ковыряясь где-то в печных тылах, выгребая каменную крошку, укладывая новые кирпичи и замазывая их разведенной глиной. Закончив работу, он самолично убрал за собой весь мусор, а после еще привез санки, полные дров, и принялся полегоньку протапливать. За этой топкой я впервые получил от него инструкции, когда и насколько следует задвигать вьюшки, чтобы сберечь тепло и не задохнуться, и услышал беглую характеристику разновидностей дров, напри- мер, что «елкой только дымоход чистить, а греться следует березовыми»…

Наконец работа окончена, и печь сушится, медлен- но нагреваясь. Григорий, опустившись на горку березовых поленьев, достает последнюю сигарету из пач- ки. Скомканная обертка летит в огонь, а он, прикурив от щепки, заметно уставший и разомлевший, обращается ко мне жестом руки с пожелтевшими от никотина ногтями, приглашая присесть, и рассказывает…

— Отсидел я свой срок на Севере, — он упоминает название местности, — а с осени отправили меня «на химию», на поселение, там же, на острове. Но- чевал в бараке, а днем ходил на лесозаготовки на ра- боту. (По каким-то причинам, я уже не помню точно, он жил один в пустовавшем бараке. — Авт.) На севе- ре холодно, — просто сказал Григорий. — В бараке имелась буржуйка, но на обширное помещение тепла от нее не хватало. Приходилось по нескольку раз

за ночь, стуча зубами, подниматься и вновь раскочегаривать ее. Мороз лютый — обычное дело, если минус сорок. Я пробовал наваливать на себя старые матрасы, но те слишком отсырели. Тогда я вспорол несколько штук, проветрил вату, просушил ее и соорудил себе что-то вроде логова, — тепло стало так, что не боялся даже раздеваться!

И вот раз ночью проснулся: чую, тяжело мне на груди, что-то теплое давит. Я шевельнулся, и оно тоже шевельнулось. Я обмер и осторожно так рукою веду по вате, касаюсь — вроде теплая шерсть комком, и еще рядом, и по бокам… Тут меня прошиб холодный пот: блин, крысы! И чувствую, что с боков они шевелятся, и вокруг всего тела. Лежал и думал: за- орать, выскочить из логова, схватить топор и всех переколошматить… Если бы они хотели погрызть меня, уже бы это сделали, видел, как они отгрызали пальцы и носы у покойников на зоне. А потом думаю: да шут с ними, не съели же! Перевернулся на бок и заснул…

Так они и повадились со мною спать. Набьют- ся в вату вокруг меня — и мне теплее, и им хорошо. И удивительно ведь разумные твари! Если разметаюсь во сне и ненароком придавлю кого ногою или плечом, не куснет, не пискнет! Стал тут я им хлебца давать, что-то из еды оставлял в тарелке в углу барака. И вот же умные животные — что лежит в их миске, то едят, а на стол не лезут, не трогают…

Сяду я вечером сапог починить или рубашку за- шить у керосиновой лампы, закурю, а они выползают из щелей и ждут, когда придет время спать укладываться. Им, видишь, тоже холодно…

Так и перезимовали мы вместе, а весной теплее стало. Но я, как с работы приходил, без них за стол не садился. Положу им тарелку каши, маслом полью — очень они любят растительное масло, — лож- кой постучу по столу — обед! Слышу топот под полом, бегут табунком… Тринадцать штук насчитал я их. Потом больше стало, и еще прибавилось, уже считать бросил. А по лету вышла мне вольная — уезжать, значит, на материк. Накупил им на прощанье хлеба не- сколько буханок, навалил полную миску тушенки. Утром ни свет, ни заря встал — собран был еще с вечера — и уехал…

Товарищ один, он знал про моих крыс, писал мне потом: до самой глубокой осени, пока лед не встал, бегали стаей на пристань меня высматривать. Стоят на берегу, пока катер не отойдет, ждут… Нет меня…

Мне показалось, что на глаза Григория навернулись слезы. Он кинул обгоревший до самого края оку- рок в огонь и поднялся.

— Смотри, пока угли красные, не слишком задвигай заслонку. Помнишь?

— Конечно… — Ну, бывай…